дамы утянуты в тесные платья,
напомаженные дети,
старательно расслабленные мужчины,
еда средняя, цена высокая – такое место.
дядька с пластиковым пакетом высажен
на солнце при плюс тридцати. не самая гуманная идея.
делаю вид что я писатель:
вино, хлеб, сыр, лист бумаги,
пишу очень мелко и неразборчиво,
от алкоголя становится жарко,
жарко и без него, но с ним еще и потно,
вокруг почтенные семейства,
„гамбсовские“ стулья,
дописываю лист, думаю о бывших и будущих,
о задержке менструации, о цене на рислинг,
о заслуженном отпуске,
дамы явно только от парикмахера –
это я забыла упомянуть,
их пожилые мужчины в темных костюмах
стойко переносят жару. трогательно видеть
в некоторых из них неуверенных мальчиков.
больно видеть в их спутницах
заёбаных матрон на выезде (я знаю о чем говорю,
потому давно не смотрю в зеркало).
рядом сидит моложавая пара с внуками,
мальчики очень послушные, младший слушает
нескончаемую громкую лекцию деда
об опере кармен, старшему стыдно,
бабушка с тоской высматривает официанта,
да. скорее бы им принесли еду. потом
почтенная публика отплывает в сторону театра.
я вспоминаю, как я шла на балет
с бокового входа (лестница была на ремонте),
над ней поставили временную, дырчато-
алюминиевую. я поднималась
по ней мимо клошара с пожитками,
он сидел на металлической ступеньке,
от него несло несусветно,
но страданием в разы больше.
его прогнали двое других бродяг,
пристроившихся в арке между колоннами,
их стало видно с высоких лесов,
они лежали друг на друге,
нижний в экстазе или под кайфом,
верхний запустил руку ему в штаны,
последнее что я увидела, перед тем как покинуть леса,
совершенно счастливый профиль нижнего.
колоннада полна культурной публики,
клубятся облака духов, цокают каблуки,
дамы невзначай раскладывают локоны
по плечам, поправляют спавшие бретельки,
ведут small-talk. мужчины создают им фон,
покупают программки.
ровно в ста метрах отсюда под временной лестницей
горюет один бродяга и счастливы двое других.
